Правильное дыхание - Д. М. Бьюсек

– (фырк от Мани) Ба. Меня никогда не останавливало и «Садись, Клименко, два».

– А что тебя когда вообще останавливало. Но, продолжая объяснительную Сергея Николаевича: с одной стороны, выпускать меня из поля зрения было нельзя по причине моих криминальных наклонностей. А с другой, ему и без этого почему-то не хотелось меня игнорировать…

– Да нрааавилась ты ему, нравилась, так и говори.

– Вот, Маня, не знаешь, сиди и молчи. Ничего я ему тогда не нравилась. Тут надо понимать: у него в системе не было такого варианта, чтоб ему в принципе мог нравиться кто-то из учеников – контакты бы мгновенно перегорели, замкнуло бы, настолько это было не положено. Не положено даже не по каким-то там правилам, которые возможно нарушить, а по системным ограничениям. Рыбы не ходят, соль не сладкая, делить на ноль нельзя, учителя не испытывают никаких неуставных чувств к ученикам – закон природы. Во-первых, из-за отношений субординации. А во-вторых, нет, в его случае даже не потому, что ученики – как родные дети, а потому что просто как дети, даже самые великовозрастные. К детям же он всегда относился как к чужеродным существам, другому биологическому виду.

– Ближе к обезьяне? – Маня изображает обезьяну.

– Не думаю. Хотя вспоминая некоторых деток…

– А сам что ли не был раньше ребенком?

– Происхождение взрослых из детей всегда было для него загадкой. По крайней мере по себе он ничего такого не помнил. Любимой игрушкой была логарифмическая линейка. Любимой книжкой – справочник по радиотехнике, там картинки были очень интересные… Так, кончайте меня сбивать с генеральной линии, а то запутаюсь. Итак, никакой речи о моей потенциальной привлекательности быть не могло – по крайней мере на сознательном уровне. Подсознательный же начинал посылать ему тревожные звоночки каждый раз, когда я устно отвечала на уроке. Что предмет знала – этим его было не удивить. Однако из-за моей постоянной скрытой эйфории меня еще и несло. Причем с выражением, как просили. Натренировалась за лето, – мама хлопает себя по надписи на футболке: «Don’t make me use my teacher voice». – Народ на задней парте даже от морского боя отвлекался.

Маня:

– Врешь ты всё. Обычно ж, когда втюриваются – замыкает сразу, меня и то вырубало в таком возрасте. Ну, временами.

– И меня, и меня! За… Замыкивало постоянно! Потому что, когда это… втюриваешь? – мозги так заняты предметом, что на другое просто синапсов не хватает – вот и язык перестает работать, и мозги тоже, это даже в песне той старой было, только про наоборот, про болезнь-то.

– Про какую болезнь?

– Ну, как ее, что хорошо, что она ему… ним не болеет… не больная… а он – её, то есть, ей! Ей он не больной!

– Ну ты, кука, и вспомнила…

– Я была им стопроцентно больна, но, видимо, у меня был очень хороший иммунитет. Антител было навалом, недаром до него вообще ни в кого не влюблялась, ни в пацанов, ни в актеров.

Маня:

– Тогда тем более должно было крышу снести. Но это ж ты, с другой стороны, – говорила ведь – непробиваемая.

– Ничего подобного. Да, какая-то часть мозга пребывала в эйфорическом экстазе, а остального хватало на проявления красноречия. Примерно так. А вообще всё не так, и ничего вы не понимаете. Вот запомни, кука, и намотай на ус, и даже Маньке еще не поздно: если вас в присутствии интереса замыкает – то это не ваш интерес, как бы неровно вы к нему ни дышали. Только если вам рядом с человеком легко и свободно, если вы фонтанируете идеями, то у вас с ним есть будущее. Организм все понимает быстрее нашей сознательной части – чувствует искреннее любопытство, расположение и поддержку – и вперед. Или наоборот заранее тушуется перед будущими нервотрепками. И не спорьте, особенно ты, Маня, знаю я тебя. То, что начинается со священного ужаса и общего отупения, никогда ничем хорошим не кончается, включая многолетний последующий самообман и вроде как функционирующую семейную жизнь.

– Да я шо, я вообще не помню, когда последний раз тупела на этой почве. Все думала втихаря, что влюбляться с детства разучилась – так что ты меня прям утешила.

– И меня утешила (в отличие от Мани, дочка серьезна) – а то думала, столько шансов упущенных из-за глупого этого штопора. Не штопора? А что тогда такое штопор?

– Вон он валяется, твой ступор. Так, ну и возвращаясь к теме, а народ, конечно, просек, что ты неспроста тут так распелась?

– Не-а. Считали, что это я просто полюбила историю, кто бы мог подумать, – а учитель тут, конечно, ни при чем, лишь бы не Любовриска. О моих истинных мотивах подозревали единицы – а именно, историк и Светка. Но в чем он себе никогда не сознавался – так это в том, что и сам слегка заслушивался. Поэтому просто перестал меня вызывать. Решив про себя, что это самый верный способ оградить себя от демонстраций моей зацикленности. Пытался воспринимать белым пятном, «я такую не хочу даже вставить в книжку» – послеживая только, чтобы не подсказывала. Но из-за этого его систему опять переклинило, по уже совершенно дурацкому – в моих глазах – поводу. Дело в том, что исключение из устного опроса противоречило всему его представлению о правильной методике обучения, которая служила ему верой и правдой уже не знаю сколько лет. Нужно, чтобы каждый ученик регулярно звучал – и точка. Умение устно излагать мысли как неотъемлемая часть учебного процесса, или как у них там в методичках пишут. То есть он прекрасно осознавал, что я это и так умею, но это все равно не давало ему права дискриминировать меня как ученицу. Однако и давать раскрывать рот мне тоже было нельзя – сразу сигналила внутренняя тревога. Такие вот парадоксы сознания человека в футляре. И тогда он решил – и в череде его непродуманных решений, начиная от согласия взять наш класс, через пересадку меня за первую парту и так далее, это было, пожалуй, наиболее фатальным – просто представить себе, что я не его ученица. Чистая формальность, иллюзия, сугубо для себя, чтобы не мучиться, что лишает меня права голоса. И всё совершенно логично: уровень знаний у меня уже явно институтский, суждения зрелые, вид взрослый – ну, какая же из меня школьница? И звучу я как прирожденная учительница. Допустим, пришла на практику только что из института, посторонее существо из другой жизни, вот и пусть сидит себе тихонько в углу и наблюдает за происходящим. С таким подходом игнорировать меня стало гораздо удобнее – но чреват он был, в свете его неписанных законов насчет неуставных отношений, сами понимаете, чем…

– Ты превратилась из обезьянки в человека со всеми вытекающими возможностями.

– Примерно так. Разумеется, не сразу и не совсем – но та самая непроходимая ментальная граница слегка приоткрылась, причем незаметно для всяких там подсознательных тревожных звоночков, он же думал, что действует по их приказу. Ловушка для педанта.

– А у меня сразу два вопроса – во-первых, про тетю Светку.

– Про Светку погоди, дай с историком разобраться.

– А во-вторых, все равно у него нелогично получилось, потому что письменные работы у вас ведь тоже были, да? Ну вот. И чего тогда посторонняя практикантка будет их писать?

– Нет, ну, он же не прямо уж так себя загипнотизировал насчет практикантки, осознавал, что это только прием для облегчения совести, а так-то, конечно, я оставалась его ученицей, писала работы как миленькая, он их проверял…

– В письменных, небось, трусила самовыражаться? Я вот, помню, в седьмом еще втюрилась в физика, дык все контрольные сердечками измалевывала. В принципе, кроме сердечек там ничего и не было. И колы потом тоже обводила сердечками, эк меня разобрало-то. Месяца на два, потом на пацана одного переключилась. Вернее, сразу на трех…

– Маня, мы тут чью биографию разбираем? И ничего я не трусила. Обходилась, разумеется, без сердечек…

– Это потому что ты рисовать не умела.

– Да-да, все по-простому, буковками. Он нам регулярно устраивал самостоятельные работы, маленькие, на конец урока. Пара-тройка вопросов, отвечать надо было коротко, объемом не больше тетрадной страницы. Я первые пару работ послушно-показательно что-то там наотвечала, а потом пустилась во все тяжкие – надо же было хоть где-то отрываться, раз вызывать перестали и подсказывать не дают. Делала так: примерно полстраницы быстро заполняла тезисами ответов – правой рукой, чтобы все как положено, а далее уже левой отчерчивала горизонтальную линию и за ней несла всякий бред. Отправным пунктом были все те же вопросы «и далее везде»: то публиковала отрывки из переписки каких-нибудь деятелей (особенно Наполеон у меня любил со Св. Елены бомбить политиков других веков своими истеричными эпистолами – он там, конечно, не помер, а жил себе в стыренной из Египта пирамиде еще пару сотен лет), то диалоги тогдашних ньюс-мейкеров – каких-нибудь Троцкого с Каутским на пленере, – то просто сочиняла альтернативную историю. Например, цесаревич Алексей был на самом деле не гемофиликом, а вампиром, так что уцелел при расстреле, а потом долго дурил европейским родственникам головы, притворяясь собственной сестрой Анастасией. Это был целый сериал на несколько контрольных – причем серии шли не подряд, а с перебивками другой бредятиной, чтобы зритель соскучился: «Смотрите на ваших голубых экранах долгожданную заключительную серию «16-ти мгновений осени»! – «Дорогой Вольдемар, пишет тебе твой незнакомый друг Бони…» – «Вы думали, та серия была самой последней – но спешим вас обрадовать продолжением полюбившегося сериала – «Еще одни 16 мгновений или Возвращение Кровавой Княжны»: в серии «Настя выходит на тропу войны» вы увидите, как отважный царевич в юбке проносит в ставку Гитлера чемоданчик Штауффенберга, теряя при этом каблук и поллитра свежего гемоглобина…» – и прочие безобразия.